Иванов Георгий Владимирович

Георгий Иванов родился 29 октября (10 ноября) 1894 года в имении Пуке-Барще Сядской волости Тельшевского уезда Ковенской губернии. Предки Иванова по отцовской и материнской линии — военные и сам он сначала воспитывался в Ярославском кадетском корпусе (с августа 1905 года), а затем (с января 1907 года) во 2-м кадетском корпусе Петербурга. Но не закончил его, уйдя из последнего класса в октябре 1911 года «на попечение родителей». В это время Иванов уже всецело посвятил себя поэзии. Был знаком с М. Кузминым, А. А Блоком, С. М. Городецким, И. Северянином. Блок на всю литературную жизнь Иванова остался его поэтическим «сверх-я», хотя школу он прошел акмеистическую, и его мэтром в молодые годы стал Н. С. Гумилев.

Печататься Иванов начал рано, в 1910-1911 годах в студенческих журналах, поддержанный в этом своем начинании поэтом из императорского дома К. Р. (Константином Романовым). Первая книга Иванова «Отплытье на о. Цитеру» «...целиком написана за школьной партой «роты его Величества», то есть в 6-7 классах корпуса. Вышла осенью 1911 года тиражом 200 экземпляров. «...Через месяц после посылки этой книжки в «Аполлон» — получил звание члена Цеха поэтов, заочно мне присужденное...» (из письма В. Маркову от 7 мая 1957 года). Второй сборник Иванова «Горница» вышел в акмеистическом «Гиперборее» (Санкт-Петербург, 1914). Он пронизан неясной тревогой молодого человека, попавшего на «пир богов», но не уяснившего вполне, каким образом и, главное, зачем. Третий сборник Иванова «Памятник славы» (Петроград, 1915) был напечатан в издательстве суворинского журнала «Лукоморье», в котором во время войны поэт вкусил «славки» и гонораров. Пройдя суровую школу версификаторства в первом Цехе поэтов (в него во главе с Гумилевым и Городецким входили 24-26 поэтов, в том числе все акмеисты), Иванов принялся в 1914-1915 годах за сочинения «в русском стиле». Как расхожую монету его пустили в оборот с начала Первой мировой войны. Никакого особенного прока ни русская культура в целом, ни сам Иванов от него не дождались.

В 1916 году появился сборник Иванова «Вереск», на титуле которого значилось: «Вторая книга стихов». Вкус диктует автору две из трех вышедших книг («Горница» и «Памятник славы») считать «не имевшими места». На «Вереск» В. Ф. Ходасевич написал провидческую рецензию, завершающуюся словами: «...поэтом он станет вряд ли. Разве только если случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя, несчастья. Собственно только этого и надо ему пожелать». «Добрая встряска» вскоре последовала — не для одного Иванова, а для всей русской культуры, к 1922 году практически развеянной, если не погребенной.

Революция сначала привела Иванова к решительному отстранению от действительности ради поэзии, что некоторое время после большевистского переворота помогало сохранять эстетическую корректность. В этом отношении первый вышедший в советское время сборник Иванова «Сады» (Петроград, 1921) — изящная книжечка, оформленная М. В. Добужинским — своего рода шедевр лирического герметизма, рекордная для русской поэзии демонстрация отключенности от презренной реальности. Блок написал о поэзии Иванова, что, слушая такие стихи, «...можно вдруг заплакать — не о стихах, не об авторе их, а о нашем бессилии, о том, что есть такие страшные стихи ни о чем, не обделенные ничем — ни талантом, ни умом, ни вкусом, и вместе с тем — как будто нет этих стихов, они обделены всем...». В этой проникновенной реплике не предвидено одно: и «обделенность» может стать формой существования, и даже больше того — «обделенность всем» есть одно из экзистенциальных русских переживаний. Как доказал опыт позднего Иванова, из «обделенности» извлекается пронзительная лирическая нота, «новый трепет». Осознание себя «только поэтом» — горькое осознание, и как раз в этом качестве Иванов прямо наследует Блоку («Был он только литератор модный...»). Когда становится ясно, что ничего, кроме писания стихов, в жизни нет, что высокая беспомощность составляет все ее содержание, у Иванова наступает момент просветленного отчаяния, происходит вочеловечивание его лирического «я». С изданием в Париже сборника «Розы» (1931) он превращается в «королевича» русских поэтов — по отзывам эмигрантских ценителей.

После смерти Блока и гибели Гумилева всякая литературная деятельность в Петрограде потеряла для Иванова смысл. Он ищет пути на Запад. Отдав последний долг «серебряному веку» изданием «Посмертных стихов» Гумилева (Пг., 1922), поэт получает «командировку» в Берлин «для составления репертуара государственных театров» (параллельно через Латвию уезжает в Европу его вторая жена поэтесса И. В. Одоевцева). С 1923 года и до конца дней Иванов живет с ней во Франции. Счастливое бегство оборачивается, однако, горестной темой его лирики:

Любил ли он что-нибудь? Об этом затруднительно говорить, читая его ранние стихи, тронутые не любовным чувством, но преизбытком любований и легких пристрастий. Поэт блуждал среди «эстетических объектов», заметно пренебрегая «живой жизнью». Отвыкание от «живой жизни», незамечание ее — залог обжигающе резких — и поздних — откровений о мимолетных прелестях бытия. Этот романтически горький опыт в стихах Иванова укрупняет роль любого задержавшего взгляд на пустяках: ветки, муравья, брошенной на тротуар розы... Хороша в мире не стабильность, а как раз эфемерность, ускользающее мгновение:

Основные примеры собственно любовной лирики Иванова относятся не к юношеским, а к зрелым годам эмиграции, являя собой изумительные образцы элегической тонкости жанра, «косвенности» в выражении чувства к женщине и, что еще более замечательно, — к жене, Ирине Одоевцевой. Встреча с ней едва ли не единственное потрясение в жизни Иванова, оказавшееся светлым.

По справедливому мнению Г. В. Адамовича, эмигрантская литература сделала свое дело, оставшись литературой христианской. Тем более важна здесь оговорка, касающаяся Иванова: его христианская тема — это не тема грядущего спасения, но тема грядущей весьма близкой гибели. Не тема рая, но — ада. И сама литература стала для него местом, где, «говоря о рае, дышат адом».

В «Распаде атома» (1938), книге, любимой самим Ивановым, его «поэмой в прозе», автор пишет о неизбежной границе, которой 20 век отделил современное искусство от традиции прошедших веков: художник теперь не вправе утешать зрителя вымышленной красотой и заставлять его проливать слезы над вымышленными судьбами. «Парижская нота», объявленная во Франции Адамовичем новой мерой русских стихов и извлекавшаяся из ивановской лирики par excellence предполагала возврат к первоосновам бытия. После всяческих изысков «серебряного века» жизнь в лирике Иванова эмигрантского периода предстает обескураживающе понятной. Под леденящим светом звезд, среди развала мировой жизни чувство гармонии диктует поэту необходимость дезавуировать и саму поэзию, показать ее нищету. Напоминая о боли и скрывая ее, лирика Иванова как бы оправдывает нашу грешную жизнь и грешную плоть. Именно грешную, а не просто жизнь и не просто плоть. Оправдывает не из гордыни и не по слабости, но ради того, чтобы дать почувствовать: всякой личности предначертано хоть когда-нибудь, хоть на мгновение ощутить скрытую от глаз и слуха, всегда лишь брезжущую гармонию:

Из этого «ничего» Иванов создал в лирике «всё».

23 ноября 1963 года перезахоронен на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем.

Автор: А. Арьев