Полонский – (Яков Петрович) – один из главных русских поэтов послепушкинской эпохи, род. 6 декабря 1820 г. в Рязани, сын чиновника; учился в местной гимназии, потом в московском университете., где его товарищами были Фет и С. М. Соловьев. По окончании курса П.; в качестве домашнего учителя, провел несколько лет на Кавказе (1846 – 52), где был помощником ред. «Закавказ Вестн.» и за границею. В 1857 г. женился, но скоро овдовел; во второй раз 1866 г. женился на Жозефине Антоновне Рюльман (скульптор любительница, известная, между прочим, бюстом Тургенева, поставленным в Одессе). По возвращении в Россию он долго служил цензором в комитете иностранной цензуры; с 1896 г. состоит членом совета главного управления по делам печати. – В совокупности стихотворений П. нет той полной гармонии между вдохновением и размышлением и того убеждения в живой действительности и превосходстве поэтической истины сравнительно с мертвящею рефлексиею, какими отличаются напр. Гёте, Пушкин, Тютчев. П. был очень впечатлителен и к тем движениям новейшей мысли, которые имели антипоэтический характер: во многих его стихотворениях преобладает прозаичность и рассудочность; но там, где он отдается чистому вдохновению, мы находим у него образцы сильной и своеобразной поэзии. Типичные стихотворения П. имеют ту отличительную черту, что самый процесс вдохновения – переход или порыв из обычной материальной и житейской среды в область поэтической истины – остается ощутительным. Обыкновенно в поэтических произведениях дается готовый результат вдохновения, а не самый подъем его, остающийся скрытым, тогда как у П. он чувствуется иногда в самом звуке его стихов, напр.
То не ветер – вздох Авроры
Всколыхнул морской туман...
В одном из первых по времени стихотворений П. как будто заранее очерчены область и характер его поэзии:
Уже над ельником из-за вершин колючих
Сияло золото вечерних облаков,
Когда я рвал веслом густую сеть плавучих
Болотных трав и водяных цветов
От праздной клеветы и злобы черни светской
В тот вечер наконец мы были далеко
И смело ты могла с доверчивостью детской
Себя высказывать свободно и легко.
И голос твой пророческий был сладок,
Так много в нем дрожало тайных слез,
И мне пленительным казался беспорядок
Одежды траурной и светло-русых кос.
Но грудь моя тоской невольною сжималась,
Я в глубину глядел, где тысячи корней
Болотных трав невидимо сплеталось
Подобно тысяче живых зеленых змей.
И мир иной мелькал передо мною,
Не тот прекрасный мир, в котором ты жила...
И жизнь казалась мне суровой глубиною
С поверхностью, которая светла.
«Пленительным беспорядком» отличаются произведения П.; есть в них и «траур» по миpcкому злу и горю, но голова его музы сияет отражением небесного света; в ее голосе смешиваются тайные слезы переживаемого горя с пророческою сладостью лучших надежд; чувствительная – быть может, даже слишком – к суете и злобе житейской, она стремится уйти от них «за колючие вершины земли» «в золотые облака» и там «высказывается свободно и легко, с доверчивостью детской». Исходя из противоположности между тем прекрасным и светлым миром, где живет его муза, и тою «суровою глубиною» действительной жизни, где сплетаются болотные растения зла своими «змеиными корнями», П. не остается (подобно Фету) при этом дуализме; не отворачиваясь безнадежно от темной действительности, не уходя всецело в мир чисто поэтических ощущений и созерцаний, он находит примирение между этими двумя областями в той идее, которая уже давно носилась в воздухе, но вдохновляла более мыслителей и общественных деятелей, нежели поэтов. У П. в самое художественное его настроение входит эта идея совершенствования или прогресса. Хотя он не видит в истории тех определенных положительных идеалов (христианского царства), в которые верил Тютчев, но она не есть для него, как для шопенгауэрианца Фета, только «торжище развратной толпы», «буйной от хмеля преступлений»: он слышит в ней «глагол. в пустыне вопиющий, неумолкаемо зовущий: о подними свое чело... чтоб жизнь была тебе понятна, или вперед и невозвратно... туда, где впереди так много сокровищ спрятано у Бога». Та безмятежно блаженная красота, которая открывается поэтическому созерцанию природы, должна будет открыться и в жизни человечества, как конец ее борьбе и тревогам; «верь знаменованью – нет конца стремленью, есть конец страданью!» Бодрое чувство упования на лучшую будущность внушается П. не одними «знамениями» природы, но и историческими переменами (напр. стих. «На корабле», написан. в 1856 г.). Надежды на спасение «родного корабля» поэт не отделяет от веры в общее всемирное благо. Широкий дух все человечности, исключающий национальную вражду, свойствен более или менее всем истинным поэтам; из русских он всех решительнее и сознательнее выражается, после А. Толстого, у П., особенно в двух стихотворениях, посвященных Шиллеру (1859 г.) и Шекспиру (1864 г.). Не примыкая к радикальным общественным движениям своего времени, П. относился к ним с сердечною гуманностью, особенно к жертвам искреннего увлечения (напр. стих. «Что она мне – не сестра, не любовница»). Вообще, храня лучшие заветы Пушкина, П. «пробуждал лирой добрые чувства» и «милость к падшим призывал». – В ранние годы надежды поэта на лучшую будущность для человечества были связаны с его юношескою безотчетною верой во всемогущество науки:
Царство науки не знает предела,
Всюду следы ее вечных побед –
Разума слово и дело, Сила и свет.
Миру как новое солнце сияет
Светоч науки, и только при нем
Муза чело украшает
Свежим венком.
Но скоро поэт отказался от культа науки, познающей то, что бывает, а не творящей то, что должно быть; его муза внушила ему, что мир с могущественной ложью и с бессильною любовью» может быть перерожден лишь «иною, вдохновляющею силой» – силой нравственного труда, при вере «в Божий суд, или в Мессию»:
С той поры, мужая сердцем,
Постигать я стал, о Муза,
Что с тобой без этой веры
Нет законного союза.
Вместе с тем П. решительнее прежнего высказывает убеждение, что настоящий источник поэзии есть объективная красота, в которой «сияет Бог» (стих. «Царь Девица»). Лучшие и наиболее типичные из небольших стихотворений П. («Зимний путь», «Качка в бурю», «Колокольчик». «Возвращение с Кавказа», «Пришли и стали тени ночи», «Мой костер в тумане светит», «Ночью в колыбель младенца» и др.) отличаются не столько идейным содержанием, сколько силою непосредственного задушевного лиризма. Индивидуальную особенность этого лиризма нельзя определить в понятиях; можно указать только некоторые общие признаки, каковы (кроме упомянутого в начале) соединение изящных образов и звуков с самыми реальными представлениями, затем смелая простота выражений, наконец – передача полусонных, сумеречных, слегка бредовых ощущений. В более крупных, произведениях П. (за исключением безупречного во всех отношениях «Кузнечика музыканта) очень слаба архитектура: некоторые из его поэм не достроены, другие загромождены пристройками и надстройками. Пластичности также сравнительно мало в его произведениях. За то в сильной степени обладают они свойствами музыкальности и живописности, последнею – особенно в картинах кавказской жизни (прошлой и настоящей), которые у П. гораздо ярче и живее, чем у Пушкина и Лермонтова. Помимо исторических и описательных картин, и собственно лирические стихотворения, вдохновленные Кавказом, насыщены у П. настоящими местными красками (напр. «После праздника»). Благородные, но безымянные черкесы старинного романтизма бледнеют перед менее благородными, но за то живыми туземцами у П., в роде татарина Агбара или героического разбойника Тамур Гассана. Восточные женщины у Пушкина и Лермонтова бесцветны и говорят мертвым литературным языком; у П. их речи дышат живою художественною правдой:
Он у каменной башни стоял под стеной,
И я помню: на нем был кафтан дорогой,
И мелькала под красным сукном
Голубая рубашка на нем...
Золотая граната растет под стеной;
Всех плодов не достать никакою рукой;
Всех красивых мужчин для чего
Стала б я привораживать!...
Разлучили, сгубили нас горы, холмы
Эриванские! Вечно холодной зимы
Вечным снегом покрыты они!...
Обо мне
В той стране, милый мой, не забудешь ли ты?
Хотя к кавказской жизни относится и личное признание поэта: «Ты, с которой так много страдания терпеливой я прожил душой» и т. д., но, как итог молодости, он вынес бодрое и ясное чувство духовной свободы:
Душу к битвам житейским готовую
Я за снежный несу перевал...
Все, что было обманом, изменою,
Что лежало на мне словно цепь, –
Все исчезло из памяти – с пеною
Горных рек, выбегающих в степь.
Это чувство задушевного примирения, отнимающего у «житейских битв» их острый и мрачный характер, осталось у П. на всю жизнь и составляет преобладающий тон его поэзии. Очень чувствительный к отрицательной стороне жизни, он не сделался, однако, пессимистом. В самые тяжелые минуты личной и общей скорби для него не закрывались «щели из мрака к свету», я хотя через них иногда виделось так мало, мало лучей любви над бездной зла», но эти лучи никогда для него не погасали и, отнимая злобность у его сатиры, позволили ему создать оригинальнейшее его произведение: «Кузнечик музыкант». Чтобы ярче представить сущность жизни, поэты иногда продолжают ее линии в ту или в другую сторону. Так, Данте вымотал все человеческое зло в девяти грандиозных кругах своего ада; П., наоборот, стянул и сжал обычное содержание человеческого существования в тесный мирок насекомых. Данте пришлось над мраком своего ада воздвигнуть еще два огромные миpa – очищающего огня и торжествующего света; П. мог вместить очищающий и просветляющий моменты в тот же уголок поля и парка. Пустое существование, в котором все действительное мелко, а все высокое есть иллюзия, – мир человекообразных насекомых или насекомообразных людей – преобразуется и просветляется силою чистой любви и бескорыстной скорби. Этот смысл сосредоточен в заключительной сцене (похороны бабочки), производящей, не смотря на микроскопическую канву всего рассказа, то очищающее душу впечатление, которое Аристотель считал назначением трагедии. К лучшим произведениям П. относится «Кассандра» (за исключением двух лишних пояснительных строф – IV и V, ослабляющих впечатление). В больших поэмах П. из современной жизни (человечьей и собачьей), вообще говоря, внутреннее значение не соответствует объему, Отдельные места и здесь превосходны, напр. описание южной ночи(в поэме «Мими»), в особенности звуковое впечатление моря:
И на отмели песчаны
Точно сыплет жемчугами
Перекатными; и мнится,
Кто-то ходит и боится
Разрыдаться, только точит
Слезы, в чью-то дверь стучится,
То шурша, назад волочит
По песку свой шлейф, то снова
Возвращается туда же...
В позднейших произведениях П. явственно звучит религиозный мотив, если не как положительная уверенность, то как стремление и готовность к вере: «Блажен, кому дано два слуха – кто и церковный слышит звон, и слышит вещий голос Духа». Последнее собрание стихотворений П. достойно заканчивается правдивым поэтическим рассказом: «Мечтатель», смысл которого в том; что поэтическая мечта рано умершего героя оказывается чем то очень реальным. Независимо от стремления к положительной религии, П. в своих последних произведениях заглядывает в самые коренные вопросы бытия. Так, его поэтическому сознанию становится ясною тайна времени – та истина, что время не есть создание нового по существу содержания, а только перестановка в разные положения одного и того же существенного смысла жизни, который сам по себе есть вечность (стих. «Аллегория», яснее – в стихотв. «То в темную бездну, то в светлую бездну» и всего яснее и живее – в стихотв. «Детство нежное, пугливое»). Кроме больших и малых стихотворений П. написал несколько обширных романов в прозе: «Признания Сергея Чалыгина» (СПб., 1888), «Крутые горки» (СПб., 1888), «Дешевый город» (СПб., 1888), «Нечаянно» (М„ 1844). Его юморист. поэма «Собаки» изд. в 1892 г. (СПб.). Сборники стихотв. П. : «Гаммы» (1844), «Стихотв.. 1845 г.» (846), «Сазандар» (1849), «Hескoлькo стихотворений» (1851), «Стихотворения» (1855«Оттиски» (1860), «Кузнечик музыкант» (1863), «Разлад» (1866), Снопы (1871), «Озими» (1876), «На закате» (188, ). Стихотворения 1841 – 85 г. « (1885), «Вечерний звон» (1890). Полное собр. стихотворений П. изд в 1896 г. в 5 т. Собрание сочинений изд. в 1869) г. в 3 т., в 1886 г. – в 10т. ср. о П. Белинский. «Сочин.» (т. X); Добролюбов (т. Ill); Эдельсон, В «Библиот. для Чтения» (1864, № 6; Арсеньев, «Крит. этюды» (т. II); Страхов, в «Заре» (1871, № 9); Кельсиев. в «Всем. Труде» (1868, № 9); «Историч. Вест.» (1887. №:5); Вл. Соловьев, в «Ниве» (1896, №2 и 6); Я. П. Полонский, «Рецензент Отеч. Записок и ответ ему» (СПб., 1871, брошюрка); Евг. Гаршин, «Поэзия Я. П. Полонского» (СПб., 1887); Перцов, «Философские течения в русской поэзии».
Влад. Соловьев.
То не ветер – вздох Авроры
Всколыхнул морской туман...
В одном из первых по времени стихотворений П. как будто заранее очерчены область и характер его поэзии:
Уже над ельником из-за вершин колючих
Сияло золото вечерних облаков,
Когда я рвал веслом густую сеть плавучих
Болотных трав и водяных цветов
От праздной клеветы и злобы черни светской
В тот вечер наконец мы были далеко
И смело ты могла с доверчивостью детской
Себя высказывать свободно и легко.
И голос твой пророческий был сладок,
Так много в нем дрожало тайных слез,
И мне пленительным казался беспорядок
Одежды траурной и светло-русых кос.
Но грудь моя тоской невольною сжималась,
Я в глубину глядел, где тысячи корней
Болотных трав невидимо сплеталось
Подобно тысяче живых зеленых змей.
И мир иной мелькал передо мною,
Не тот прекрасный мир, в котором ты жила...
И жизнь казалась мне суровой глубиною
С поверхностью, которая светла.
«Пленительным беспорядком» отличаются произведения П.; есть в них и «траур» по миpcкому злу и горю, но голова его музы сияет отражением небесного света; в ее голосе смешиваются тайные слезы переживаемого горя с пророческою сладостью лучших надежд; чувствительная – быть может, даже слишком – к суете и злобе житейской, она стремится уйти от них «за колючие вершины земли» «в золотые облака» и там «высказывается свободно и легко, с доверчивостью детской». Исходя из противоположности между тем прекрасным и светлым миром, где живет его муза, и тою «суровою глубиною» действительной жизни, где сплетаются болотные растения зла своими «змеиными корнями», П. не остается (подобно Фету) при этом дуализме; не отворачиваясь безнадежно от темной действительности, не уходя всецело в мир чисто поэтических ощущений и созерцаний, он находит примирение между этими двумя областями в той идее, которая уже давно носилась в воздухе, но вдохновляла более мыслителей и общественных деятелей, нежели поэтов. У П. в самое художественное его настроение входит эта идея совершенствования или прогресса. Хотя он не видит в истории тех определенных положительных идеалов (христианского царства), в которые верил Тютчев, но она не есть для него, как для шопенгауэрианца Фета, только «торжище развратной толпы», «буйной от хмеля преступлений»: он слышит в ней «глагол. в пустыне вопиющий, неумолкаемо зовущий: о подними свое чело... чтоб жизнь была тебе понятна, или вперед и невозвратно... туда, где впереди так много сокровищ спрятано у Бога». Та безмятежно блаженная красота, которая открывается поэтическому созерцанию природы, должна будет открыться и в жизни человечества, как конец ее борьбе и тревогам; «верь знаменованью – нет конца стремленью, есть конец страданью!» Бодрое чувство упования на лучшую будущность внушается П. не одними «знамениями» природы, но и историческими переменами (напр. стих. «На корабле», написан. в 1856 г.). Надежды на спасение «родного корабля» поэт не отделяет от веры в общее всемирное благо. Широкий дух все человечности, исключающий национальную вражду, свойствен более или менее всем истинным поэтам; из русских он всех решительнее и сознательнее выражается, после А. Толстого, у П., особенно в двух стихотворениях, посвященных Шиллеру (1859 г.) и Шекспиру (1864 г.). Не примыкая к радикальным общественным движениям своего времени, П. относился к ним с сердечною гуманностью, особенно к жертвам искреннего увлечения (напр. стих. «Что она мне – не сестра, не любовница»). Вообще, храня лучшие заветы Пушкина, П. «пробуждал лирой добрые чувства» и «милость к падшим призывал». – В ранние годы надежды поэта на лучшую будущность для человечества были связаны с его юношескою безотчетною верой во всемогущество науки:
Царство науки не знает предела,
Всюду следы ее вечных побед –
Разума слово и дело, Сила и свет.
Миру как новое солнце сияет
Светоч науки, и только при нем
Муза чело украшает
Свежим венком.
Но скоро поэт отказался от культа науки, познающей то, что бывает, а не творящей то, что должно быть; его муза внушила ему, что мир с могущественной ложью и с бессильною любовью» может быть перерожден лишь «иною, вдохновляющею силой» – силой нравственного труда, при вере «в Божий суд, или в Мессию»:
С той поры, мужая сердцем,
Постигать я стал, о Муза,
Что с тобой без этой веры
Нет законного союза.
Вместе с тем П. решительнее прежнего высказывает убеждение, что настоящий источник поэзии есть объективная красота, в которой «сияет Бог» (стих. «Царь Девица»). Лучшие и наиболее типичные из небольших стихотворений П. («Зимний путь», «Качка в бурю», «Колокольчик». «Возвращение с Кавказа», «Пришли и стали тени ночи», «Мой костер в тумане светит», «Ночью в колыбель младенца» и др.) отличаются не столько идейным содержанием, сколько силою непосредственного задушевного лиризма. Индивидуальную особенность этого лиризма нельзя определить в понятиях; можно указать только некоторые общие признаки, каковы (кроме упомянутого в начале) соединение изящных образов и звуков с самыми реальными представлениями, затем смелая простота выражений, наконец – передача полусонных, сумеречных, слегка бредовых ощущений. В более крупных, произведениях П. (за исключением безупречного во всех отношениях «Кузнечика музыканта) очень слаба архитектура: некоторые из его поэм не достроены, другие загромождены пристройками и надстройками. Пластичности также сравнительно мало в его произведениях. За то в сильной степени обладают они свойствами музыкальности и живописности, последнею – особенно в картинах кавказской жизни (прошлой и настоящей), которые у П. гораздо ярче и живее, чем у Пушкина и Лермонтова. Помимо исторических и описательных картин, и собственно лирические стихотворения, вдохновленные Кавказом, насыщены у П. настоящими местными красками (напр. «После праздника»). Благородные, но безымянные черкесы старинного романтизма бледнеют перед менее благородными, но за то живыми туземцами у П., в роде татарина Агбара или героического разбойника Тамур Гассана. Восточные женщины у Пушкина и Лермонтова бесцветны и говорят мертвым литературным языком; у П. их речи дышат живою художественною правдой:
Он у каменной башни стоял под стеной,
И я помню: на нем был кафтан дорогой,
И мелькала под красным сукном
Голубая рубашка на нем...
Золотая граната растет под стеной;
Всех плодов не достать никакою рукой;
Всех красивых мужчин для чего
Стала б я привораживать!...
Разлучили, сгубили нас горы, холмы
Эриванские! Вечно холодной зимы
Вечным снегом покрыты они!...
Обо мне
В той стране, милый мой, не забудешь ли ты?
Хотя к кавказской жизни относится и личное признание поэта: «Ты, с которой так много страдания терпеливой я прожил душой» и т. д., но, как итог молодости, он вынес бодрое и ясное чувство духовной свободы:
Душу к битвам житейским готовую
Я за снежный несу перевал...
Все, что было обманом, изменою,
Что лежало на мне словно цепь, –
Все исчезло из памяти – с пеною
Горных рек, выбегающих в степь.
Это чувство задушевного примирения, отнимающего у «житейских битв» их острый и мрачный характер, осталось у П. на всю жизнь и составляет преобладающий тон его поэзии. Очень чувствительный к отрицательной стороне жизни, он не сделался, однако, пессимистом. В самые тяжелые минуты личной и общей скорби для него не закрывались «щели из мрака к свету», я хотя через них иногда виделось так мало, мало лучей любви над бездной зла», но эти лучи никогда для него не погасали и, отнимая злобность у его сатиры, позволили ему создать оригинальнейшее его произведение: «Кузнечик музыкант». Чтобы ярче представить сущность жизни, поэты иногда продолжают ее линии в ту или в другую сторону. Так, Данте вымотал все человеческое зло в девяти грандиозных кругах своего ада; П., наоборот, стянул и сжал обычное содержание человеческого существования в тесный мирок насекомых. Данте пришлось над мраком своего ада воздвигнуть еще два огромные миpa – очищающего огня и торжествующего света; П. мог вместить очищающий и просветляющий моменты в тот же уголок поля и парка. Пустое существование, в котором все действительное мелко, а все высокое есть иллюзия, – мир человекообразных насекомых или насекомообразных людей – преобразуется и просветляется силою чистой любви и бескорыстной скорби. Этот смысл сосредоточен в заключительной сцене (похороны бабочки), производящей, не смотря на микроскопическую канву всего рассказа, то очищающее душу впечатление, которое Аристотель считал назначением трагедии. К лучшим произведениям П. относится «Кассандра» (за исключением двух лишних пояснительных строф – IV и V, ослабляющих впечатление). В больших поэмах П. из современной жизни (человечьей и собачьей), вообще говоря, внутреннее значение не соответствует объему, Отдельные места и здесь превосходны, напр. описание южной ночи(в поэме «Мими»), в особенности звуковое впечатление моря:
И на отмели песчаны
Точно сыплет жемчугами
Перекатными; и мнится,
Кто-то ходит и боится
Разрыдаться, только точит
Слезы, в чью-то дверь стучится,
То шурша, назад волочит
По песку свой шлейф, то снова
Возвращается туда же...
В позднейших произведениях П. явственно звучит религиозный мотив, если не как положительная уверенность, то как стремление и готовность к вере: «Блажен, кому дано два слуха – кто и церковный слышит звон, и слышит вещий голос Духа». Последнее собрание стихотворений П. достойно заканчивается правдивым поэтическим рассказом: «Мечтатель», смысл которого в том; что поэтическая мечта рано умершего героя оказывается чем то очень реальным. Независимо от стремления к положительной религии, П. в своих последних произведениях заглядывает в самые коренные вопросы бытия. Так, его поэтическому сознанию становится ясною тайна времени – та истина, что время не есть создание нового по существу содержания, а только перестановка в разные положения одного и того же существенного смысла жизни, который сам по себе есть вечность (стих. «Аллегория», яснее – в стихотв. «То в темную бездну, то в светлую бездну» и всего яснее и живее – в стихотв. «Детство нежное, пугливое»). Кроме больших и малых стихотворений П. написал несколько обширных романов в прозе: «Признания Сергея Чалыгина» (СПб., 1888), «Крутые горки» (СПб., 1888), «Дешевый город» (СПб., 1888), «Нечаянно» (М„ 1844). Его юморист. поэма «Собаки» изд. в 1892 г. (СПб.). Сборники стихотв. П. : «Гаммы» (1844), «Стихотв.. 1845 г.» (846), «Сазандар» (1849), «Hескoлькo стихотворений» (1851), «Стихотворения» (1855«Оттиски» (1860), «Кузнечик музыкант» (1863), «Разлад» (1866), Снопы (1871), «Озими» (1876), «На закате» (188, ). Стихотворения 1841 – 85 г. « (1885), «Вечерний звон» (1890). Полное собр. стихотворений П. изд в 1896 г. в 5 т. Собрание сочинений изд. в 1869) г. в 3 т., в 1886 г. – в 10т. ср. о П. Белинский. «Сочин.» (т. X); Добролюбов (т. Ill); Эдельсон, В «Библиот. для Чтения» (1864, № 6; Арсеньев, «Крит. этюды» (т. II); Страхов, в «Заре» (1871, № 9); Кельсиев. в «Всем. Труде» (1868, № 9); «Историч. Вест.» (1887. №:5); Вл. Соловьев, в «Ниве» (1896, №2 и 6); Я. П. Полонский, «Рецензент Отеч. Записок и ответ ему» (СПб., 1871, брошюрка); Евг. Гаршин, «Поэзия Я. П. Полонского» (СПб., 1887); Перцов, «Философские течения в русской поэзии».
Влад. Соловьев.